Сегодня день всех Крымских святых! Преподобный Паисий Святогорец как-то говорил: «Очень чувствительна благодать, которую имеет место, где освятились многие и приняли мученичество». И я всегда, с некрещеного своего детства, чувствовал эту необъяснимую благодать и всегда мучился — не понимая, что именно она означает и к чему зовет. И только со временем осознал: сколько святых — не только известных, но и безымянных — ходатайствует за нас перед Богом! И все они молятся, болезнуют сердцем о нашем спасении. Только бы нам прислушиваться к их голосам и стараться исполнять услышанное, жить по-христиански!
Я тогда еще работал в театре, понимал уже, что нужно бежать из него, но не знал — куда и от этого маялся, томился душой. И вот однажды случился у нас утренний выезд в Бахчисарай с детским спектаклем. Когда отыграли и стали уже собираться обратно, я вдруг задумал убежать. Хоть ненадолго. В монастырь. Сказал, что хочу повидать родственников и вернуться к вечерней репетиции. Соврал, конечно… и насчет родственников, и насчет вечера. Знал наверняка, что не успею вернуться, что могу схлопотать выговор, но все равно удрал…
Бахчисарайский Успенский скит. Безоглядная любовь детства. Впервые я попал сюда лет в шесть. Древние, стершиеся ступени, прохладные пещеры келий, молчащие о большем, чем можно вместить. Зелень мха на влажных стенах, пустые, поруганные гробницы, поблекшие фрески — всё это не просто запечатлелось тогда в моей памяти, но стало непостижимо, запредельно родным…
И вот маршрутка тарахтит как жестяная копилка с мелочью. Не может маршрутка не тарахтеть на бахчисарайских улочках, где асфальт точно перекапывали годами в поисках клада. Я больше не пытаюсь напряженно как в детстве «разгадать» Бахчисарай, не вслушиваюсь тревожно в отдаленный прибой вечности, рокочущий галькой столетий. Это слишком мучительно. Не сейчас… Сейчас я просто скольжу взглядом по истершимся ликам старинных фасадов и еду. «К родственникам»… В монастырь.
Что это? Огромная гранитная глыба, отполированная до блеска, и надпись на ней, как будто отстраненно-холодная. И такое впечатление — сходу, без предвзятости и настроя… Чувство всегда идет впереди мысли. Как-то тревожно сжимается сердце. Я не узнаю! Не узнаю «мой» монастырь. Это что-то чужое. Правильное, рачительно и по-хозяйски устроенное, но чужое. А я ведь с детства сюда… босяком… как к любимому деду в объятия, а теперь… Как же?..
Я медленно поднимаюсь по знакомой дорожке и вглядываюсь в приметы новой жизни. Идет широкое, с размахом строительство и кажется что внешнее, деловитое затмевает то сокровенное, живое, зачем идут в монастырь … «Ну, ничего, — успокаиваю я себя, — устроится… Со временем пропитается благодатью новая монастырская плоть, одухотвориться, срастется с древностью и заживет всё той же вечной, радостной жизнью пакибытия».
На дне ущелья кипит работа, возводятся корпуса, укрепляются стены, слепят солнцем листы жести в руках кровельщиков, пилорама визжит отдаленно, копошатся крохотные фигурки строителей…
На смотровой площадке пусто и как-то невольно думаешь: ну вот я приехал, и что дальше?..
Подхожу к источнику. Мужичок наполняет канистры. Я жду. Ниже, на склоне монах возделывает терраску под огород. Вскапывает землю и бросает в ведро камни. Появилась откуда-то курица: поквохтала и стала спускаться — может, надеялась червячком разжиться? Подошла к делянке, но монах вдруг метнул в нее сердито лопату земли, и курица побежала, хлопоча крыльями, наверх… «Вот и я так», — подумалось почему-то.
По широким ступеням поднимаюсь в пещерный храм. Здесь тишина, прохлада и полумрак. Вход в наос перегорожен тяжёлой бархатной лентой. Службы нет. В притворе лавка. Фотографии с видами монастыря, иконы, календари, многочисленные буклеты и описания, видеокассеты и диски с этикеткой: «Крымская Лавра». Рядом картонные коробки, набитые до отказа книгами. Табличка: «На продажу».
Я хочу спросить: можно ли мне остаться в монастыре на ночь, помолиться с монахами? Простой вопрос, но прежде чем его задать я уже знаю почему-то, что прозвучит он нелепо. Даже не знаю почему и что с этим делать, но какая-то необъяснимая напряженность сквозит в воздухе. Всё же набираюсь смелости и как можно более уверенно спрашиваю у торгующей свещницы:
— Скажите, а где настоятеля можно найти?
Женщина смотрит пристально и отвечает:
— Сейчас никто тебе на этот вопрос не ответит. — И мне чудится такая интонация, что, мол, знают-то все, но не никто ответит. — Подходи часам к семи в трапезную, там и настоятель будет, — добавляет она, как мне кажется, с подозрительным прищуром.
— А кто сейчас настоятель, — пытаюсь я сгладить неловкость, — отец Силуан?
Свещница смотрит уже прямо с подозрением, так, словно я эсэсовец и спросил: не знает ли она, случаем, где здесь по близости скрываются партизаны? Словно у меня на уме что-нибудь затаенно-враждебное. Мне от этого взгляда делается совсем не по себе.
— Да. Отец Силуан настоятель, — отчеканивает она, наконец, особенно выделяя слово Силуан, и не отводя от меня свой пронизывающий взгляд.
Мне почему-то уже совсем не хочется оставаться здесь ни на день, ни на ночь. Спускаюсь рассеянно по ступеням. Какая-то пустота, скука овладела сердцем и вдруг, как озарение пришла простая мысль: э, да ведь ты в монастырь приехал. А такие дела без искушения не обходятся! Значит тоска эта понятно откуда, — от тангалашки. Не стану слушать его. Слава Богу за всё! А чего я искал? Утешения, радости? А заслужил я их хоть вот настолечко? Нет. Ну, тогда чего ж унывать, просто надо понять и принять свое положение. Просто признать, что я здесь никто и ничто. Захожанин. Ну, и всё. Мало ли здесь таких?.. И от этой мысли вроде бы скорбной, но такой очевидной, простой мне вдруг становится легче и на сердце сходит тихая, смиренная радость определенности. Никто. Ну, так и правильно, и хорошо. Никто и есть…
Бреду отрешенно по дорожке в сторону Чуфут-Кале. Лохматый пес с печальными глазами, положив тяжелую лобастую голову на лапы, скучает на привязи, возле него возятся, кудахчут куры. Я сворачиваю на грунтовую дорогу, проложенную в лесу. Между деревьями маячат строения, которых здесь раньше не было. Мне интересно посмотреть, что это такое. Дом, высокая ограда, под навесом монах в подряснике и скуфейке с деловитым видом перебирает гору одежды.
Иду дальше бесцельно, не разбирая пути, по лесной тропинке. Сначала она протоптанная и широкая, но потом от нее ответвляется одна, другая, и вот уже тропинка заметно сужается. В конце концов, я бреду по лесному склону какой-то едва приметной стежкой, поросшей нежной весенней травкой. Мне хорошо. Так тихо вокруг, так мирно, что мне кажется, что я начинаю слышать голос того — «моего» монастыря. Ну, конечно, он по-прежнему здесь. Никуда не делся и я сам виноват, что не сумел расслышать его голос за гулом уязвленного самолюбия и беспричинной обиды.
Я прилично уже прошел по лесному склону, когда вдалеке от монастырских построек заметил в зарослях массивный кусок скалы, а в нем — небольшую заброшенную пещерку. Бросились в глаза, совершенно стершиеся, поросшие мхом ступени, ведущие внутрь. Значит, пещерка когда-то была обитаема… Я осторожно спустился вниз и огляделся. Ничего особенного. Маленькая и неуютная пещерка, — с грубыми известняковыми стенами и низким бугристым сводом, — казалась ничем не примечательной. Пол засыпан вперемешку прошлогодней темной листвой и известковой щебенкой. Но мне вдруг подумалось: какой древности принадлежало это жилище? Кто здесь обитал? Грубый язычник, приносивший жертвы каменным истуканам или «наш» — христианин, может быть даже монах?..
Я стал молиться Господу о том, чтобы, если возможно, узнать об этом. И вдруг мне представилось с несомненной уверенностью, что в этой пещере жил и подвизался когда-то добрым подвигом наш, православный монах. И в тот же момент душа обрушилась в осознании полного своего ничтожества! Я как будто предстал перед тем монахом, перед Богом… и как же невыносимо стыдно мне стало за всё, что я натворил в своей бестолковой жизни!.. Но, в то же время я вдруг отчетливо понял то, что до этого момента не мог до конца осознать и высказать. Я понял, что хочу служить Богу! Больше жизни хочу! И от этого стало еще горше за свое окаянство, но вместе с тем так отрадно, светло на душе, что я упал на колени и разрыдался…
Я не мог остановиться и всё поливал слезами пол убогой пещерки, всем сердцем желая продлить этот горестный, но и необъяснимо утешительный, сладкий миг. В душе царило не убеждение даже в существовании Божьем, не горение веры, но живое, потрясающее по силе чувство Его действительного присутствия!
Мне вдруг представилось, — не зримо, а как-то духом — то Царствие Божие, та великая благодать, что почивает на Крымской земле. Я ощутил ясно присутствие Крымских святых, их близость, но близость не заслуженную мной, а открывшуюся на миг, как дар надежды, и как же горько мне было понимать, что по грехам своим я далеко отстою от этого святого братства. Как же мне хотелось в тот миг присоединиться к нему навечно! Словами это не передать! И я молил Господа всем сердцем, всею душой только о том, чтобы мне остаться в этом Божественном свете, со святыми, которые так явственно обещают свое заступничество и помощь… только бы я жил по-христиански!
Когда, немного придя в себя, я взглянул на замшелую стену пещеры, то увидел выбитый в ней, позеленевший от времени древний равноконечный крест.
Редакция 28.12.2024