Одним из самых светлых переживаний в моей жизни — было пребывание, в общем недолгое, не больше двух недель, в Инкерманском Свято-Климентском монастыре в январе 1993 года.
Тогда мы — трое трудников, прибывших с Оптиной пустыни, прибыли на прием к владыке Лазарю. Шла литургия и на службе рукополагали в священнический сан монаха, отца Бориса (Гарькавого). По благословению владыки кто-то из пономарей позвал нас в алтарь, «посмотреть, как рукополагают монаха» и мы присутствовали при этом событии. После службы владыка нас принял в кабинете, который располагался в одном из старых, одноэтажных строений на территории Симферопольского Свято-Троицкого кафедрального собора. Мы объяснили, что трудились несколько месяцев в Оптиной пустыни, а теперь в связи с ремонтом общежития, отправлены домой с рекомендательными письмами и вот — желаем потрудиться во славу Божию и во благо Святой Церкви. Владыка расспросил нас об обстоятельствах нашей жизни и думал поначалу отправить нас в Космодемьянский монастырь, который тогда только что открылся. Но пока окончательное решение не было принято — архиерей попросил нас не уходить, а в течение дня побыть на территории храма. Здесь мы и познакомились с отцом Борисом, поздравили его с хиротонией, а потом обедали с ним в трапезной, и он рассказывал нам о Свято-Климетском монастыре, о его настоятеле, отце Александре (Половецком), звал нас в монастырь и даже отправился к владыке и попросил чтобы он нас туда направил.
Но владыка не спешил с принятием окончательного решения и снова благословил ждать. Слух о трех забородевших юношах в ватниках, подвязанных обрывками бельевых веревок, и в кирзаках скоро распространился среди работников храма и люди с любопытством стали заглядывать в трапезную, где мы прозябали, чтобы воочию увидеть «оптинскую братию» как нас стали называть с чьей-то легкой руки. Итак, мы ждали решения владыки, слоняясь весь день по двору храма или сидя в трапезной за бесконечными разговорами. Ждал с нами и отец Борис, но когда день уже стал клониться к вечеру — игумен нарисовал нам схему как добраться до монастыря и уехал. Прошло ещё пару часов и вот от владыки поступило распоряжение отправляться нам в Свято-Климентский монастырь. Так что мы прямо из храма, вечером поехали на вокзал и дальше — в электричке в Севастополь.
Приехали мы, когда уже было темно. Стояла теплая и тихая погода. Я такую погоду… даже не погоду, а состояние природы, встречал только в Крыму, когда на пару недель посреди зимы устанавливается вдруг какая-то необыкновенная тишина и ровное, градусов десяти, тепло. Но дело не только в этом. Главное — та необыкновенная атмосфера, которая сопровождала нас в эти дни. Вот о ней-то собственно и речь. И даже те чуткие сумерки, тишина, в которые мы сошли с электрички — были как бы знаком таинственного переселения нашего в иное время, а, точнее сказать — в вечность, потому что все две недели что мы жили в монастыре, по крайней мере у меня, было отчетливое ощущение, что мы непостижимым образом перенеслись во времена далекой христианской древности…
Мы шли пешком от остановки электрички, проходили мимо громоздящихся скал, с какими-то остатками строений, совершенно уже неопределяемой давности, с высеченными криптами, ступенями, переходами, остатками стен и отчетливое переживание древности сопутствовало нам с потрясающей очевидностью. Мы не знали толком дорогу в монастырь и вот какой-то мужичок, случайный попутчик, появившийся как в сказке неожиданно — из тумана, выхваченного фонарем, нам объяснял куда идти, а заодно увлекся, разговорился на «духовную тему» и всё это происходило как бы в параллельных, но таинственным образом соединившихся на время мирах. Мир древней христианской реальности непостижимым образом переплетался с реальностью современной.
В монастыре нас радушно встретил отец Борис, и был ещё кто-то, не помню кто. Какой-то юный послушник. Монастырь тогда ещё пребывал в полном запустении. То есть просто голые скалы и древние пещеры: храмы и кельи, совершенно не оборудованные, исчерченные и исписанные горе-туристами. Только внизу, на входе была установлена металлическая дверь и прямо за ней, налево — небольшая комната с печкой, четырьмя кроватями и столом, в которой мы, собственно, и жили потом. Подробности первого вечера вспоминаются смутно. Помню только, что у нас был маленький ручной приемник и вот, когда мы уже все улеглись и выключили свет — кто-то из нас его включил и оттуда зазвучали песни Виктора Цоя. Это было какое-то совершенно необыкновенное, но характерное для того времени сочетание — древний пещерный монастырь, ночь и песни Виктора Цоя. Всё соединялось в единое чувство благоговения, щемящей тоски по чему-то высшему и настоящему. Удивительное чувство. Мы все тогда ждали и искали перемен и для многих это время — начало 90-х действительно стало временем выбора, только дороги из этой «точки сборки» очень быстро разошлись веером во все стороны…
Но в эту ночь нас ждали и искушения. Во-первых, мы все чуть не угорели. Я не помню, кто проснулся первым, но это было воистину чудо, потому что если бы этот «кто-то» не проснулся, то не проснулся бы уже никто. Со мной такое случалось впервые. Помню, что меня мутило и жутко болела, точно налившаяся свинцом, голова. Мы выбрались кое-как на воздух. Открыли дверь и проветривали помещение и головы. Наконец, потихоньку кое-как успокоились, разобрались с заслонкой и улеглись. Но на этом неприятности не закончились. Ещё одним сюрпризом оказался ворвавшийся посреди ночи грохот, от которого мы все буквально повскакивали на ноги и который, начавшись, не прекращался с минуту. Оказалось в десяти метрах от монастыря проходит железная дорога и мимо нас промчался на полном ходу скорый поезд. Удивительно, что уже через несколько дней мы к такому обстоятельству монастырской жизни вполне привыкли и даже перестали просыпаться.
Утром, очень рано, после молитвы, по заведенной в монастыре традиции мы вышли звонить в единственный тогда колокол, висевший на встроенной в скалу рельсе. Перед нами в утренней дымке простиралось устье Черной речки, Инкерманский залив и когда мы ударяли в колокол, казалось звук его долетает до самого Севастополя. Да так оно, вероятно, и было…
Одно из самых потрясающих событий и даже не единоразовых, но повторявшихся раз за разом, был поход со свечой наверх — в пещерный храм поздним вечером, после того, когда мы все уже собирались внизу, в нашей единственной комнатушке, где было и тепло и светло, и как-то оживленно-радостно… И вот после вечерних молитв, перед отбоем я любил взять свечу, выйти из этой комнатушки и — сразу оказаться в полутьме древней восходящей галереи. Я шел по каменным стертым ступеням, поднимался в неверном колебании света, озарявшем скальные стены, и чувствовал себя реальным участником истории древней церкви, словно все её события, связанные с эти местом, присутствовали явственно здесь и сейчас только в каком-то непостижимо «концентрированном» виде.
Вообще любопытно, что-то или иное время, эпоха с её особенностями, не всегда вполне бывает осознаваема даже людьми, живущими в ней — они воспринимают всё происходящее иначе, чем те, кто будут изучать ту же эпоху по письменным документам, свидетельствам очевидцев и предметам быта. Памятники ушедших эпох хранят на себе яркий и отчетливый духовный след, особое ни с чем несравнимое чувство, которое можно назвать квинтэссенцией времени или эпохи. Но в реальности — в то время, когда эта эпоха ещё продолжалась — эта квинтэссенция была если можно так сказать растворена в воде повседневности и только когда прошло время и вода «испарилась» — этот «концентрат» эпохи приобрел свой отчетливый «аромат». Так запах мирра достигает необходимой интенсивности только после долгих часов уваривания.
Но и эти духовные «следы» эпох тоже бывают разными. Одно дело — древний императорский трон, например, а совсем другое — вырубленный в скале руками первых христиан храм, живой свидетель их безвестного смирения, страданий, молитв, веры и верности… Я боюсь ошибиться, но чем более мы «облачаем» древние святыни в новые одежды нашего современного попечения, чем более отдаём дань уважения, своей реконструкцией и «возрождением», особенно в стиле пресловутого «евроремонта» — тем труднее бывает почувствовать и осознать эту непосредственную, живую связь со святыми участниками жизни этих мест. Впрочем, сейчас подумалось, что дело ведь не в «наготе» древних святынь и не в их «облачении», а в даре Божием. Потому что если Господь не дает почувствовать святость того или иного места, той или иной реликвии, то тщетны оказываются любые человеческие потуги. Стало быть, просто Богу было угодно чтобы тогда, в самом начале возрождение древних пещерных монастырей Крыма мы живо и остро чувствовали святость этих мест и «благоухание святости» тех, кто потрудился здесь во славу Божию, отошел в вечность и молится за нас — продолжающих тернистый и опасный путь земной жизни.
Итак, я поднимался наверх, мимо пустой тогда ещё костницы, заглядывал в самую древнюю часть — грубо и безыскусно вырубленный маленький и тесный храм апостола Андрея Первозванного Я стоял здесь, наслаждаясь почти физически ощутимым «звучанием» вечности и святости всех те, кто здесь трудился, молился, думал о жизни и смерти и принял в конце концов освящение. Потом я шел дальше — в храм святителя Климента, стоял у его иконы, молился горячо и беззвучно, помнится, только об одном — мне хотелось навсегда остаться в этом потрясающем чувстве, в этом духе, остаться в этой чистоте запредельной и неложной. И это чувство было таким сильным, что однажды, обнаружив какую-то щель в стене, вырубленную в древности, я втиснулся туда и молился Иисусовой молитвой так горячо и искренне, как редко бывает в жизни. Просто хотел слиться с камнями… Помню, что я думал тогда с изумлением: так вот что должно быть переживают столпники и затворники, вот почему им уже ничего не хочется из того, что относится к «благам земным»! Думаю, это не было прелестное чувство, потому что я реально понимал и своё действительное положение и обстоятельства времени и пространства, и не собирался «замуровываться» в этой щели. Но это, как я думаю, был реально дарованный Господом, пусть и небольшой, но действительный опыт переживания благодати, ни с чем не сравнимый и увлекающий душу к высшей жизни.
Через несколько дней после нашего прибытия приехал в монастырь отец Александр (Половецкий), в будущем — архимандрит Августин, трагически погибший в 1996 году и похороненный здесь же — на территории монастыря. К слову удивительным образом сложилось так, что в то время, когда погиб отец Августин, в Крыму находился его духовник — старец Кирилл (Павлов) и он участвовал в отпевании, проводил в последний путь свое духовное чадо.
Итак, отец Александр приехал к нам в праздник Богоявления.
После торжественной службы в пещерном храме мы все — священнослужители, трудники и немногочисленные богомольцы — спустились во двор. Помню ясный пронзительный день, во дворе перед скалой — множество сияющих от счастья и радости бабушек и отец Александр, широко кропящий из чаши народ с пением тропаря. Впечатления были столь сильными, что именно с этого дня я запомнил тропарь Богоявления, хоть и не учил его специально.
Ещё через несколько дней отец Александр взял меня с собой в Балаклаву, в храм Двенадцати апостолов, где он тогда служил. К слову, даже и транспорта личного у батюшки тогда не было, и мы добирались с ним на маршрутных автобусах. Помню в день, когда мы приехали, было отпевание — первое, на котором я присутствовал в своей жизни. Не помню, что я там делал… может быть кадило подавал, на большее я тогда был попросту неспособен. Вообще многое из церковной, обрядовой жизни мне было ещё в диковинку. Потом, уже вечером, мы сидели в крохотной какой-то каморке при храме и очень хорошо по душам разговаривали с отцом Александром. О чем говорили — тоже не помню, столько лет прошло… Смутно вспоминается что, отец Александр расспрашивал меня о моей жизни, немного рассказывал о себе… Почему-то запомнился его рассказ о каком-то батюшке из белого духовенства, который где-то в Литве задумал заняться вычитками и вот — бесы так на него ополчились, что потянулась целая чреда несчастий у этого священника с его домочадцами, а, в конце концов, помнится, и дом сгорел. Вывод был такой, что вычитками если и должен кто заниматься — то это монах, да и то ещё по особому благословению.
На следующий день, побродив, с разрешения отца Александра по развалинам Балаклавы, я снова вернулся в монастырь.
Жизнь наша протекала довольно однообразно и просто. С утра вставали, вычитывали обычное правило, пили чай и принимались за послушания. Я, например, за несколько дней неспешной работы, в одной из крипт оборудовал деревянные стеллажи для монастырских нужд. Потом мы обедали, отдыхали, иногда гуляли по окрестностям, много читали. После «сиесты» снова трудились каждый на своих послушаниях, дальше — свободное время, вечерняя молитва, и отбой. Строгого богослужебного чина, к слову, я тогда не помню, может быть потому что отец Борис был единственным монахом и правило своё он вычитывал в келье… Думаю, так благословил отец Александр. Словом, четкого и устоявшегося ежедневного богослужебного круга я в то время не помню. Литургию служили только в воскресные и праздничные дни…
А вот что о богослужебных обстоятельствах того времени позже рассказывал настоятель: «Бедность была такая, что первое копие для проскомидии знаешь, как делали? Положили ложку на рельс, поезд прошел, потом обточили — вот тебе и копие… Благо своя «наковальня» под боком… Теперь, конечно, другое копие, но то — первое, хранится как память…».
Впрочем, бытовые трудности как-то совершенно нас не тревожили, а воспринимались как что-то естественное и нормальное. Водопровода в монастыре тогда не было и вот по договоренности с автобазой, которая располагалась ниже монастыря, мы ходили и раз в неделю и мылись там в душевых кабинках. Причем отец Борис входил под душ и мылся прямо в подряснике и это тоже характерной приметой того времени — такая ревность пламенная, суровое желание чтобы всё было «истово», по-настоящему.
К слову, с этой автобазой связано одно событие, которое произошло значительно позже, при другом настоятеле, но которое столь примечательно, что о нем стоит упомянуть.
В одной из севастопольских газет однажды появилась заметка, где говорилось, что ранним утром такого-то дня в сторожке одной из заправочных станций произошел пожар. Прибывшая команда пожарных быстро погасила пламя. В сторожке был обнаружен труп угоревшего сторожа. По предварительным данным мужчина в состоянии алкогольного опьянения заснул с сигаретой в зубах… А в конце заметки была язвительная приписочка о том, что «даже близость монастыря не помогла избежать трагедии…» Очень даже узнаваемая приписочка, особенно в последнее время. Вот, мол, «не действует что-то благодать ваша…»
Но вот что рассказал мне тогда по тому же поводу настоятель Свято-Климентского монастыря, игумен Вениамин. После полунощницы, очень рано, едва начинало светать, он вышел во двор и увидел, что внизу под горкой в сторожке на бензозаправке что-то горит. Батюшка быстро сообразил, что ещё несколько минут и может так рвануть, что разнесёт полквартала, а если учесть, что время раннее и люди большей частью мирно спят, то жертв может быть немало. Отец настоятель вызвал пожарных, те приехали быстро и, слава Богу, успели погасить огонь до того, как он перекинулся на бензохранилище…
Но кто об этом знает? А вот заметочку, должно быть прочитали многие. И кто-то лишний раз ухмыльнулся искушённо, найдя очередное «подтверждение» своему неверию.
Вообще, как мы спешим иногда выносить суд о самых разных вещах по внешним и сиюминутным признакам, «подгоняя» реальность под своё, порой весьма предвзятое, мнение.
Десять лет спустя, в 2003-м году я снова несколько дней гостил в монастыре и от этого посещения тоже остались воспоминания. Вот некоторые из них.
Недалеко от входа в монастырь стояла и сейчас стоит гранитная стела, на которой написано, что этот участок во время великой отечественной войны, в июне 1942-го года обороняла легендарная 25-я Чапаевская дивизия. Когда мы прибыли в монастырь — сама скала, братский корпус и остатки Свято-Троицкого храма — всё было буквально испещрено следами от пуль и осколков. Видно, что бои здесь шли в самом деле не на жизнь, а насмерть… И вот с этим, надо понимать, эпизодом связана одна замечательная история. Дело в том, что с южной стороны монастыря в скале в XIX веке был вырублен небольшой Пантелеимоновский храм, который располагался таким образом, что его алтарная часть находилась в вырубленной пещере, а основная часть — снаружи. Во время войны этот храм был совершенно разрушен, и о существовании его не напоминало ровным счетом ничего, кроме старых снимков и немногих свидетельств. И вот решено было этот храм восстановить. Стали расчищать землю и на месте бывшей паперти обнаружили останки трех воинов: командира и двух бойцов красной армии, которые, судя по расположению костей, обмундированию и оружию, отстреливались, что называется, до последнего патрона. Вероятно, здесь была огневая точка, и офицер с солдатами прикрывали отход своих товарищей по внутренней монастырской лестнице на плато. Но кроме того как-то так удивительно получалось, что русские люди… наверняка крещенные по возрасту (хочется верить, что верующие) — обороняли и храм, то есть в прямом смысле этого слова, защищали святыни своего Отечества. Удивительная история и удивительная судьба! Интересно бы узнать имена и историю жизни этих воинов. Но вряд ли это возможно. Во всяком случае, «ими же веси судьбами» — Господи, даруй им Царствие Небесное!
В это же свое пребывание в монастыре, в небольшой пещерке-костнице за стеклом на полочках я обнаружил сложенные аккуратно шестьдесят черепов, а один из них — чуть поменьше — был накрыт стеклянным колпаком и надписан. В приглушенном свете лампады я не смог разобрать текст и потом спросил о содержании надписи у игумена.
«А, — отозвался он, — у этого черепа интересная история. Копали где-то около Херсонеса экскаватором землю и вскрыли древнюю могилу: остатки от гроба даже были и косточки ребенка. Ручки так сложены аккуратно на груди, ножки вытянуты… А мимо как раз проходил наш Архимандрит Августин и вот, он чувствует — от косточек исходит благоухание. Ну, он пока суд да дело взял этот череп и принес сюда».
От этого посещения осталось ещё одно трогательное воспоминание, мимолетное впечатление, вполне согласное со всем что связанно для меня с этим замечательным монастырем, с его духом…
После вечернего правила в полутемном пещерном храме, освященном только колеблющимся светом свечей и лампад, в тишине вся братия просит друг у друга прощение. Сначала прикладывается к мощам святителя Климента настоятель, за ним монахи, послушники и паломники… Кланяются друг другу, целуются в руку и плечо с тихим: «прости, честный отче» или просто «прости, брат». И так каждый по очереди в глубокой тишине, нарушаемой только шорохом поклонов, шагов, да этим смиренным шепотом: «прости, брат…».
Но вернемся в январь 1993-го года.
В свободное время мы бродили по окрестностям и с благоговением разглядывали и изучали множество пещер, высеченных в скалах, многие из которых давно обрушились и обнажали «интерьер», свидетельствующий о том, что это были не просто хозяйственный помещения, а, вероятно, кельи и храмы и места жизни христиан. Позже я нашел этому подтверждение в книге «Пещерные церкви Таврики» Ю. М. Могаричева, где говорилось о том, что вокруг Свято-Климентского монастыря по крайней мере во второй половине XIV-го и в первой половине XV-го веков — существовал мощный монашеский христианский центр, по образу горы Афон, Каппадокии или Метеор. Такой довольно резкий и вдохновенный подъем и развитие монашеской жизни ученые-археологи прямо связывали с влиянием идей исихазма, которые тогда имели распространение после известного периода полемических прений святителя Григория Паламы с «западниками» и последовавших затем соборов. Вероятно, к этому периоду относится и жизнь неизвестного святого, мощи которого в одной из монастырских пещер обнаружили в начале XVII члены русского посольства. Когда мощи этого святого собрались тайно перевезти на Русь, то он, явившись во сне, сказал, что желает остаться и «учинить Русь» в Крыму. Где сейчас эти мощи — неизвестно, но последующий ход истории показал, что слова этого безвестного праведника были воистину пророческими…
Случалось нам в наших прогулках по окрестностям встречаться с интересными людьми. Так, например, мы познакомились однажды с пожилым мужчиной, который во время войны долгое время жил в гроте скалы прямо возле монастыря. Он даже показывал это грот. Жил он там, будучи подростком, со своей семьей, потому что Севастополь был практически полностью разрушен и многие семьи ютились, где придется. Вот так и семья этого старика — а тогда ещё мальчика, в силу вынужденных обстоятельств жила долгое время в этом гроте, пока, наконец, не смогла перебраться в город. А в одной из келий монастыря, как нам рассказала местная бабушка, недолгое время жил сам комендант Севастополя. В рукотворных пещерах, особенно в зимнее время легче было организовать обогрев и защиту от ветра…
В конце января пришло с нарочным от владыки благословение срочно отправляться нам в Бахчисарай и занимать дом настоятеля в Успенском монастыре. Тогда всё решалось буквально на ходу, «по ситуации», как на поле сражения. И вот — последний гражданский житель, женщина-смотритель, жившая в бывшем доме настоятеля на территории развалин Свято-Успенского монастыря, должна была выехать, и нам надо было срочно занять её место, чтобы образовавшейся «пустотой» не воспользовался кто-нибудь ещё. Такое было время. Мы попрощались с отцом Борисом, я ему подарил трехтомник Добротолюбия, а он нам — Журнал московской патриархии с дарственной надписью: «Оптинской братии» на молитвенную память. Молитесь и о мне, грешном. Обитель св. Климента. Иеромонах Борис. 30.02.93 г.».
Утром мы добрались до станции и на электричке поехали в Бахчисарай. Так закончилось моё недолгое пребывание в возрождающейся древней обители.
Без малого четверть века прошло с тех пор и многое изменилось. Отец Борис теперь настоятель Преображенского скита в Терновке, отец Александр принял постриг с именем Августин и отошел в вечность… расцвел, восставший из праха Свято-Климентский монастырь, исполнилось пророчество его безвестного подвижника и в Крыму снова «водворилась Русь». А для меня пещерный монастырь навсегда остался сокровенным голосом древних отцов, их заветом, светлым и пронзительным напоминанием о вечности, о необходимости во чтобы то не стало искать Царствие Божие, потому что выше и важнее этого нет ничего на свете.
